Магистр Ордена Денег
Вообще-то к экстрасенсу я никак не собирался и ничего такого не планировал. Я все больше думал, как бы домой пробраться понезаметней, чтобы Люська моя запах не учуяла, да и вообще, третий час ночи, время позднее... Но Люська, как на зло, не спала, меня поджидала. И, что особенно досадно, ни слова не говорит, только смотрит так исподлобья разочарованно и посуду свою полотенцем натирает. Ей, дуре бабе, моего праздника не понять, а ведь мы сегодня с мужиками целую бухту алюминиевого кабеля подрезали, да на десять литров спирту обменяли. Ну и, естественно...
- Сил моих больше никаких нет, Леша, – говорит мне Люська, наконец. – Сходил бы ты к приору, а? Он бы тебя от пьянства полечил. И заговор на благополучие домашнее сделал. Ты погляди только, как живем, а? Ну как мы с тобой живем, а?.. У-у-у... – захлюпала, заканючила...
- Ну ты это... Это самое... Не реви! Не реви, слышишь? – говорю я, а сам облегченно про себя вздыхаю. – К какому еще такому априору?
- К преподо-о-о-обному, Лешенька, ой, Лешенька! Сходил бы ты, Христа ради, а? Я бы тебе денег дала...
- Денег? – взвился я, уже было рассевшись за столом в предвкушении холодного борща. – Каких денег? Откуда у тебя деньги?!
- Соседка наша дала... Чтобы тебя преподобный приор подлечил. Вон у них теперь как хорошо, не то что у нас... У-у-у... – воет Люська.
Соседку нашу зовут Нинель Михайловна. Всю жизнь Нинка была, а тут на тебе, Нинель да Михайловна… Тьфу! У нее машина, у Генки еёйного тоже машина, евроремонт сделали. Воруют, ясно дело, как пить дать. Вообще, вокруг одни воры, ужас просто, ни одного порядочного человека нету, рубль если дашь, так потом еще сам три должен останешься. Ну, разве это жизнь? Зарплату не дают, им, небось, виллы на гавайях не на что строить, вот они за наш счет мраморы себе и выписывают...
- Сходи, Лешенька, к преподобному, а? – ноет Люська. – Глядишь, и мы заживем по человечески...
Эх, что бы мне не говорили мужики, а в жинке своей я все-таки не ошибся! Николаич вон через раз в вагончике с чемоданом собранным ночует, а мне все ничего, жалеют даже... Неожиданно я почувствовал даже прилив какой-то нежности...
- Ладно, – говорю. – Валяй, наливай мне поесть, схожу я к твоему априору. Лечит, говоришь? Что за априор такой? Поп что ли?
- Не априор, а приор, Лешенька, – загремела кастрюлями Люська. – Поп он или не поп, я не знаю, но старец он преподобный. И лечит отменно, ты только на Нинель Михайловну погляди, а ведь они вдвоем с Геной у старца курс прошли целебный. Глядишь, и у тебя машинешка будет, а? Лешенька?!
- Ладно, ладно, защебетала. Ты мне хлеба дай, да завтра деньги на холодильнике оставь: схожу я к этому априору твоему. Полтинника-то хватит?
- Сто долларов, – драматичным шепотом поведала Люська.
- Сто долларов?! – завопил я, отшвыривая еще пустую тарелку. – Сто долларов?! Да ты чего, жена, очумела? Сто долларов! Да за сто долларов мне, знаешь, сколько у станка простоять придется?! Да я... Сто долларов!
- Леша, не кричи так, Ванька спит давно, – терпеливо сказала Люська, собирая осколки битой тарелки с полу.
- Сто долларов! Да вы, бабы, рехнулись совсем на ваших... Этих... Априоры, мать их! Сто долларов! И как у тебя язык поворачивается?..
- А у тебя? У тебя поворачивается, Леша? Ни зарплаты от тебя, ни тебя самого, ни Ваньку в зоопарк не сводить... Вечно перегаром, вечно поддатый... В общем, Лешенька, – Люська подняла на меня глаза и добавила твердо, – Как знаешь. Или за ум берись, или я на развод подам. А пока ешь. Ешь, пока горячее...
Борщ был вкусный. Очень вкусный… В принципе, думаю я, если деньги Нинка дала, то какая разница? Где я ей потом такие деньги возьму? Да нигде не возьму!.. С нее все равно не убудет. Ну а если впрямь этот априор такой, как о нем говорят, то... Эх, "Москвича" бы мне! Уж я бы... А из своего кармана, такие деньги – не-а, увольте... Сто долларов! И рубля бы не дал! Априор, ити его мать! Тьфу!
............................................................................................
...Априор старец преподобный святой отец Михаил, великий магистр храма Ордена Вселенной, русский потомственный православный священник в седьмом поколении и сотрудник космического правительства оказался не очень-то и старцем. На вид ему было лет двадцать восемь, а то и меньше, и если бы не внушительные размеры многих телес, и, в особенности, того, где, по теории Люськи, прячется бес чревоугодия, то я бы старцу больше двадцати пяти никак не дал. У меня в подсобке такой же априор вертится, четвертачок как раз стукнул, такие же глазки масляные и ручки гладенькие, только комплекцией в два раза меньше. На поверхности бесоватого места возлежал огромный крест, и когда бес колыхался, то крест переливался разными отблесками камешков.
- Ну, милейший, – загрохотал априор, голос у него был громкий, клокочущий. – На что жалуетесь, с чем пожаловали? Милостыньку сразу в вазочку опустите, – что оплачено, как говорят, то свято. Ага. Вот так, вот так, смелее... Ну вот и славненько. Я ваш весь внимание.
Да уж, – думаю я, глядя как завороженный на вазочку, где небрежно была навалена милостыня из одних стодолларовых купюр, – мне бы такую милостыньку, глядишь, и на дачку бы хватило, и еще на ремонт с гаком осталось, и Ваньке на новое пальто...
- Ну, дак это, на пальто... Ой, черт! То есть… Я хотел сказать...
- Сын мой! – априор аж из кресла приподнялся. Кресло у него было большое, массивное, как раз для того, чтобы все его седьмое поколение вместить. – Не поминайте имя черта в храме господнем... Дайте-ка лучше вашу ручку... Руку, руку дайте!
Несколько мгновений он рассматривал мою ладонь, бороздя перстенявыми пальцами по всем этим линиям жизни и финансового благополучия, которые когда-то толковала мне Люська, и вдруг резко отбросил ее в сторону, тяжело откинулся в кресле, что-то забормотал под нос...
- Порча и родовое проклятие, – сказал априор, открывая глаза.
- Э-э-э... – растерялся я от столь неожиданного оборота дела. – Чего?
- А ничего. – Он зевнул и покосился на массивные черные часы с маятником. – Иди, сын мой. Защиту на недельку я поставил. Через недельку придешь, снимать будем...
- Кого снимать? – перед глазами у меня замаячили зелененькие птички из стодолларовых купюр, птички улетали от меня и кричали жалобно "курлы-курлы", а хитрая физиономия на крыльях иронично подмигивала мне правым глазом...
- Порчу и родовое проклятие, конечно. Это стоит двести долларов, но оно того стоит. У тебя, сын мой, тяжелое родовое проклятие и порча от соседки... Навела, грешная женщина, прости ее, Господи...
- Двести долларов! – обомлел я.
- Двести долларов, – монотонно повторил он. – Защита надежная, неделю продержит, иди с миром. Ну а не придешь, то не обя-я-я-яссудь... Всякое, сын мой, в жизни-то бывает, как говорят, неисповедимы пути Господние...
- А я не верю в порчу! – неожиданно вырвалось у меня. – Отдавайте назад мои деньги! – И я потянулся к вазе, в которой переливались зелеными отблесками зеленые купюрки...
- Кыть! – рявкнул вдруг он, что я подпрыгнул на его диванчике и отдернул руку. – Кыть, окаянный! Пьешь, погляжу, леший, глаза вон с желтизной, печень больная, под глазами мешки, перегаром тут дышишь! Кыть! Иуда! – И уже спокойнее, – То-то. А во что ты веришь, мил человек? Скажи... А я послушаю...
- А что сказать, что сказать... – разом сник я. Денежки издали последнее "курлы", и улетели в далекие страны, к заморским берегам, к неведомым русалкам. – Пью, пью, работаю, платят мало, не платят вообще, зарплату три месяца не дают, все завтраками кормят да кровь предлагают сдавать... На каше сидим, за квартиру еле-еле расплатились, свет подорожал, все дорожает... А вокруг все на джипах, все с телефонами этими, все такие важные, все о тебя готовы ноги вытереть... Пусть хоть зарплату выдадут за три месяца, что я, зря деньги принес, что ли?..
- Ну, так и правильно... – улыбнулся вдруг априор.
- Чего правильно?
- Что они на джипах ездят. И я езжу. И никакой Бог меня за это не попрекнет.
- Ну, правильно! – обозлился я. – Вы же, таких, как я, обкрадываете! Хорошенькое дело. С меня сто долларов, с того сто долларов... Хорошо устроились! На наши зарплаты виллы себе строите...
- Ну, так устраивайся тоже, сын мой, – снова улыбнулся он. – Или прикажешь с твоего завода порчу снять? Чтоб, значится, зарплату тебе вовремя дали? Или директору вашему отсушку содеять?
- Не знаю-ю-ю я...
- Я тебе, мил человек, вот баечку расскажу. Мне было, почитай, двенадцать лет, и крутился я как-то вокруг лотереи. Знаешь, эти самые бумажечки, в которых можно сразу выигрыш поглядеть. Ну и, значит, купил я себе билетик за тридцать по тогдашнему копеек. Купил, а там выигрыш пятьдесят рублей. Целое состояние! Ну, я, понимаешь, от радости завопил, всем показываю, – вот, видите, видите, я выиграл, – и тут мне один дяденька говорит: "Мальчик, а продай мне этот билетик за пятьдесят рублей". Я тогда так удивился: кричу на всю улицу, мол, дяденька, так тут же пятьдесят рублей и есть, зачем же вы его у меня покупаете? А он мне: ну, тогда продай мне его за сто рублей. Лотерейного люда много вокруг, все любопытствуют, меня за рукав тянут – ну, повезло тебе парень, меняйся, не мешкай...
- Фальшивые?! – перебил я.
- Погоди, не одергивай, – остановил он. – В общем, сменялись мы, да только этот дядька билет за пазуху да и пошел восвояси. Я так удивился, что за ним побежал: дяденька, дяденька, а как же выигрыш? А он обернулся, да и говорит мне: беги, дескать, малой домой, али в магазин, купи себе сладкого или еще какую-нибудь радость... Растерялся я от такого оборота: домой прихожу и деду своему докладаю. Только дед мой меня на тумаках из дому погнал с наказом: разменять все деньги на мелкие и нищим раздать. И пока не раздашь, то и не возвращаться, на глаза не показываться.
Обидно мне тогда все это было до слез, но я все сделал так, как дед велел. И только много позже он объяснил мне, зачем поступил так со мной: ты, говорит, Михаил, золото на глиняные черепки разменял. Тебе свезло, тебе случай вышел, который, быть может, раз в жизни бывает: а ты талисман свой на желудок променял. Ты улыбку Бога продал, а такое не продается. Вот и пришлось мне тебя понудить снизойти: чтобы ты свои тридцать сребреников как можно быстрее утратил. А утратить такое можно только одним способом: отдать сребреники тем, кому хуже, чем тебе. Попрошайкам то есть...
- Ага, – сказал я, – вот и отдайте мне мои сто долларов!
- Кыть! – махнул он на меня рукой. – Совсем мозги пропил, что ль?! Я тебе кое-что получше дам... Погоди...
Он тяжело встал из кресла и выскользнул за ширму, справа от его кресла. Наверное, там была еще одна комната. Я остался один и вдруг почувствовал непреодолимый позыв залезть в его вазу обеими руками. В эти зеленые бумажки. В глазах у меня зазеленело, я снова услышал веселые "курлы", которые приближались, приближались, приближались...
- На! – рявкнуло у меня под ухом, заставив меня вздрогнуть. Ну, старец, мать его тресни! Ну, задам я Люське по самые пороховницы! В краешке глаза заблестело, я обернулся к нему и увидел его перстенявую руку, которая протягивала мне что-то металлическое.
- Когда я захотел машину, – тихо заговорил он, усаживаясь в кресло и бросив на столик со свечами, крестом и какими-то бусами на нитке эмблему от "Мерседеса", – я поступил, быть может, не очень хорошо, – я отыскал дорогущую машину, которая мне понравилась, выждал момент, и отломал у нее вот эту эмблему. Эту эмблему я постоянно носил с собой, до тех пор, пока у меня не появилась машина, а появилась она у меня ровно через семь месяцев. Все очень просто: пока ты ненавидишь все эти джипы, антенки у телефонов, мрамор дачи своего директора – тебя ненавидят деньги, а деньги могут ненавидеть, если ты ненавидишь их. Тебя ненавидят даже твои сто долларов, которые ты мне принес, и, – смотри, с какой легкостью ты их потерял. Твое счастье, если при всем этом ты имеешь обыкновение подавать нищим. Если имеешь, то сможешь быть богат. Если нет, то тебя не спасет никакой колдун. Даже такой сильный, как я. Даже, если отыщется тот, кто сильнее меня.
- Я подаю нищим, – буркнул я.
- Подаешь? Это хорошо. Эти робяты, которые ездят на дорогих машинах, подают очень много денег нищим. Много больше, чем ты можешь себе вообразить. Они иногда мешками их везут в храмы божии и детские дома. Тебе они не принесут и не подадут, и у тебя они даже отберут последнее, потому как ты сам завтра можешь ездить на дорогой машине, но не ездишь, потому как ты все это ненавидишь. Деньги и денежные вещи – это словно святые места: если ты веришь в них, прикасаешься к ним, то у тебя будут деньги, тебя будет любить жена, ты сможешь вырастить хорошего сына. Стремись прикоснуться ко всему, что богаче и выше тебя. Это твой талисман, твой амулет. Он защитит тебя и даст тебе силу.
Он наклонился к столу, взял в руки эмблему и протянул ее мне. Я успел рассмотреть сеть мелких морщинок у него под глазами и вдруг подумал, что он старше, чем мне показалось сначала.
- Если бы деньги были Иисусом, то я даю тебе кровь Христову. Ты все равно не веришь в Бога, но можешь спросить у тех, кто в него верит, и они объяснят тебе, что это значит. Впрочем, не спрашивай, потому как они скажут, что ты кощунствуешь. Но это не просто железка, это Кровь Христова денежного мира, и я хотел бы, чтобы ты взял ее и отпил ее глоток...
............................................................................................
- Такие вот дела, – закончил я рассказывать Люське. – Вот тебе и весь твой априор. Ну и на кой лад мы выкинули на это сто долларов? На сто долларов можно было бы обои купить и Ванькину комнату обклеить, а то уже глядеть страшно...
-Леша, а ты и впрямь подаешь нищим? – спросила Люська. – Вот бы на тебя не подумала.
-Подаю, конечно. У меня ведь сердце не железное: идешь по улице, а там бабулька на коленях стоит, или ветеран одноногий. Ну, десятничек да пятачок всегда найдется...
Я погладил пальцем вещицу, лежащую на столе. Врет он, конечно, все, этот априор. Что, если я звено от гусеницы танка найду, то и танк мне организуется со временем? Странно все это... Ладно, пошел я позвоню Генке, он давно звал меня в свою автомастерскую. Правда, с условием: пить – ни-ни, ни грамма. Трезвый образ жизни. Зато и зарплата соответствующая. Черт его знает, может, оно того и стоит... Надо пробовать. Пробовать Кровь Христову.
Вит Ценёв распечатать